— А ты как будешь добираться?

— Прогуляюсь.

— Ладно. Я напишу, как доеду.

— Хорошо.

Я посадил ее в такси, а сам решил добраться до дома на транспорте. Я надеялся успеть до закрытия метро.

Пока я шел на остановку, у меня в мыслях клубилось что-то смутное и неопределенное. Как будто какой-то сгусток нераскрытых мыслей и приглушенных ощущений. Вообще в последнее время я чувствовал себя как-то приглушенно. Словно кто-то наложил на мое восприятие защитную пленку, как у бытовой техники или каких-нибудь хрупких и дорогих предметов. При этом я даже не мог ответить на вопрос: последнее время — это сколько? Может быть, месяц, может быть, год, хотя есть вероятность, что все началось гораздо раньше.

Я подошел к остановке. На скамейке сидели двое молодых людей. Я встал к ним спиной чуть подальше от остановки. Внезапно сзади, на очень близком расстоянии от меня я услышал звук разбившейся бутылки. Я обернулся, испугавшись, как бы ее содержимое не испачкало мне брюки. К счастью, я стоял на достаточном расстоянии от того места, где упала бутылка.

В этот момент, как по волшебству, перед остановкой появилась машина с мигалкой, из которой вышли два полицеймейстера и деловито направились к месту происшествия.

— А убирать кто будет? — спросил тот из них, который был более грузен.

Очевидно, он потребовал документы, потому что парень, разбивший бутылку, показал ему свой паспорт.

— Да она просто выпала, — оправдываясь, сказал он.

Очевидно, этот ответ не удовлетворил полицеймейстеров, потому что один из них сел в машину, чтобы припарковать ее чуть дальше, а другой «сопроводил» нарушителя спокойствия до того места, где поставили машину, и принялся его обыскивать.

Наблюдая за этой сценой, я невольно напрягся. Больше, чем каких-либо ночных прохожих с бутылками, я опасаюсь современных полицеймейстеров, причем не только ночью, но вообще в любое время суток. И отнюдь не потому, что я злостный нарушитель общественного порядка.

Может быть, это оттого, что весь их облик и исключительно дурная репутация не внушают рядовому гражданину никакого доверия, вместо этого — чувство страха или в лучшем случае беспомощной покорности. Особенно когда они в своем полном обмундировании — в бронежилете, с автоматом и в балаклаве, как отряд каких-то бандитов, разгуливают по парку, куда молодые мамочки в это время выходят гулять с колясками.

Обыскав парня, полицеймейстер, очевидно, не нашел ничего противозаконного, потому что уже через минуту тот вернулся обратно на скамейку, а стражи порядка продолжили патрулировать окрестности.

— Она просто выпала, — оправдываясь, сказал парень на этот раз своему приятелю.

В этот момент подошел мой автобус, я сел в него и поехал до ближайшей станции метро.

Поразительно, но стоит только выйти из дома после одиннадцати вечера, как сразу же вокруг начинают происходить какие-то истории. Как будто все дураки, как по команде, выходят на улицу именно в это время.

Но мне в этот вечер было о чем подумать и без них. Моя старая жизнь заканчивалась, и я не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидало в будущем. Судя по последним телевизионным новостям, с некоторого времени превратившимся во фронтовые сводки, ничего хорошего.

Мне всегда нравилось быть студентом: нравилось ходить на лекции и в библиотеку, нравилось заниматься литературой. Во всем этом я находил какой-то одному мне известный глубокий смысл. Но в аспирантуру я идти не хотел. Для этого мне нужно было после шести лет непрерывного сидения за книгами снова за них садиться и готовиться к аспирантским экзаменам. А экзамены — это то, что я больше всего ненавидел в университете. К тому же, нам всем ясно дали понять, что нашему славному обществу не нужны филологи, во всяком случае, в таком количестве, сколько их было на нашем курсе. Учителя — еще может быть, но работать в школе, куда я еще в детстве поклялся не возвращаться, для меня стало бы настоящим ночным кошмаром. От одного вида школьных учебников меня и сейчас начинает мутить. Но чем же мне в таком случае заняться?..

Я вышел из автобуса и направился к метро. Для этого нужно было пересечь широкую площадь, потому что ближайший выход метро в это время всегда закрывали. Это одна из тех непонятных мер в этом городе, которые зачастую не находят никакого объяснения и доставляют многим горожанам, едущим по своим делам, ежедневные неудобства. Об этом мне говорили даже коренные жители.

Мне навстречу шла молодая симпатичная девушка. Она была в наушниках и говорила кому-то с улыбкой:

— У меня так живот крутит! Не знаю даже, как до дома дойду.

Должно быть, она поужинала в каком-нибудь модном лофте с азиатской кухней. После первого же моего визита в такое заведение у меня сложилось впечатление, что состав блюд в этих местах будто нарочно нацелен вызвать у посетителя страшную диарею. Подумайте об этом как-нибудь на досуге. Едва ли хоть кто-нибудь из нас имеет четкое представление о том, чтó именно мы там едим и из чего это приготовлено. Быть может, даже сами повара не имеют об этом достаточного представления. Как говорила когда-то уборщица в туалете моей престижной школы: «Жрете всякое говно, а потом дрищете дальше, чем видите».

Но самое страшное здесь, конечно, не расстройство желудочно-кишечного тракта, а то, что во всем этом чувствуется что-то бесконечно чужое, далекое, так же, как и в окружающем меня городском пейзаже.

Я очень устал, мне хотелось обратно в свой родной город, и тем больше, чем тягостнее становилось ощущение гнетущей неопределенности и собственной неприкаянности в этом пространстве. Как будто я порвал какую-то очень важную нить, связывавшую меня с миром, и никак не могу ее отыскать.

Моя девушка не любит, когда я говорю, что скучаю по дому, но мне кажется, что это проявление той непреодолимой тяги к своим корням и ко всему, что ты считаешь для себя родным, которой трудно сопротивляться. Пожалуй, это самое сильное чувство из всех, что я испытывал за последнее время, но далеко не самое приятное.

Почему-то уже давно мои самые сильные чувства — всегда неприятные. С хорошими чувствами все совсем по-другому. Например, когда я вижусь с ней, я испытываю тихую радость, и мне кажется, что она и должна быть такой тихой, а не кричащей, как чувство злости или обиды.

Может быть, это проявление обычного пессимизма?

Я спустился в метро. На входе с металлодетектором меня, как всегда, ожидала парочка местных служащих — какая-то дурацкая пародия на трехголового Цербера из «Легенд и мифов Древней Греции». Как будто этим сотрудникам специально доплачивают за то, чтобы делать на входе такую свирепую рожу и таращиться с тупым лицом на заходящих пассажиров.

Если я спускаюсь в метро с какой-нибудь сумкой, меня часто обыскивают. «Шмон», бывший во времена Солженицына уделом «урок» и маргиналов, в современной России стал применяться ко всем и каждому. Теперь человек с самого раннего возраста привыкает, что к нему относятся не как к гражданину, имеющему свои права, а как к потенциальному преступнику, который по умолчанию никаких прав не имеет. И все это делается во имя общественной безопасности.

Парадоксально, но жить в нашем обществе с каждым днем становится все опаснее и опаснее.

Одна голова Цербера преградила мне путь.

— Куда едем?

— На Беговую.

— А?!

— На Беговую.

— В сторону центра уже не идет поезд. Только в сторону Купчино.

— Понял, спасибо.

В кои-то веки этот Цербер оказался полезным. Жалко, конечно, что мне пришлось проделать этот путь напрасно. Мог бы сразу вызвать такси.

Я стал подниматься к выходу.

А может быть, это не пессимизм, а что-то гораздо сложнее и глубже? Быть может, я уже родился с такой «червоточиной», которая заставляет меня видеть все в каком-то неверном свете?

Стыдно признаться, но, когда я учился в школе, часто единственным моим утешением была мысль о возможности скорой смерти по собственному желанию. Я отнюдь не был суицидальным подростком, однако меня успокаивала мысль о том, что я могу добровольно выйти, когда захочу, из этого спектакля, в котором по какой-то причине меня вынудили принимать участие.

Мне часто казалось, что все вокруг меня какое-то ненастоящее, бутафорское, слишком нелепое, чтобы быть правдой. Я представлял, что школьный класс — это картонная коробка, стенки которой вот-вот упадут, и я наконец узнаю, каков этот мир на самом деле. Но даже когда я возвращался туда после каникул, я не чувствовал себя отдохнувшим. Я испытывал бесконечную усталость от самого себя.

Вот только ты не можешь взять отпуск от самого себя или от своей жизни. А между тем она постоянно предъявляет к тебе какие-то требования, ставит тебя перед каким-то выбором, за который с тебя потом будут строго спрашивать. И неважно, что тебя вынудили что-либо выбирать, когда, быть может, тебе вовсе этого не хотелось, ты был не готов к этому, растерян или подавлен.

Теперь прежний вопрос моего отрочества возник передо мной с отчетливой ясностью. Самое странное, что собственная смерть всегда пугала меня меньше, чем необходимость каким-то образом проживать эту жизнь. Ведь ты не просто должен ее проживать, ты обязан делать это на определенных условиях. Ты должен хорошо зарабатывать, иметь водительские права, уметь встраиваться в эту огромную общественную машину, и при этом, конечно, быть не самой низовой ее частью, для того чтобы получить право называться преуспевающим человеком. В противном случае ты ничего не достигнешь и станешь обыкновенным неудачником.

Это все, вроде как, банальные вещи, к которым я всегда относился с брезгливостью и пренебрежением, как будто они вовсе меня не касаются, но, если подумать, какую чудовищную власть они имеют над каждым человеком, которому суждено стать наемным работником, невольно накатывает непреодолимое чувство тошноты. Тем более, что в наше время соответствовать этому общественному идеалу благополучия становится все сложнее, а для некоторых — почти невозможно.

Вызвав такси, я стоял у выхода метро. Мои размышления были прерваны уличной сценой. Перед старательно разодетой смазливой девушкой стоял полноватый бородатый парень в спортивных штанах и в умоляющей позе. Девушка выкрикивала ему:

— Пошел нахуй! Иди нахуй, я тебе сказала! У меня телефон сейчас сядет, вызови мне такси и иди нахуй от меня, понял?

Парень стоял ко мне спиной, его слов не было слышно.

— Иди нахуй к своей Алене, наркоман ебаный! Из нас четверых только мы с Егором нормальные, а ты со своей Аленой сидишь там соль нюхаешь, уебище ты тупое! Вызывай мне такси, нахуй, я домой поехала! Ты сейчас соль нюхаешь, а че дальше будет? Героин? Колоться будешь, да? Сука, вызывай мне такси, блядь!

В это время к выходу метро подъехала машина. Парень рукой показал на нее.

— Я на твоей машине никуда не поеду, пошел нахуй! Ты меня понял? Я не поеду никуда на твоей машине, пиздуй нахуй к своей Алене!

Парень что-то показал ей у себя в телефоне.

— Че ты мне показываешь, блядь?

Девушка страшно изогнулась и пнула его.

— Отъебись от меня, я тебе сказала! Я тебя знать больше не желаю, уебище наркоманское, ты понял меня?

Она еще раз его пнула. Он попытался ее успокоить и приобнять, из-за чего ее ругань и брыкания усилились. Прохожие с любопытством поворачивали головы в сторону скандала.

В это время подъехала моя машина. Я сел на заднее сиденье. Водитель опустил стекло, с полминуты наблюдал за разворачивавшимся конфликтом, потом молча поднял стекло и тронулся.

От увиденного у меня возникло впечатление, что я на несколько минут попал в какой-то странный зверинец. А ведь и этот зверинец живет по своим законам. «Я твоя бы-ывшая, к тебе осты-ывшая…» — играло у водителя в машине.

Пока я ехал, я вспоминал о том, что раньше я часто представлял у себя в голове какой-нибудь пустынный пейзаж в те моменты, когда вокруг меня было много людей и мне по какой-либо причине делалось некомфортно. Я представлял самого себя на фоне этого пейзажа обозревающим расстилающийся передо мной ландшафт.

Только теперь мне пришло в голову, что я понимаю, почему мой старший брат ведет ночной образ жизни и работает таким же таксистом, как этот мужчина.

Я вспомнил, как прошлой зимой мы шли с братом по широкой пустой площадке между нашим домом и небольшим сквером. Эта площадка была сплошь засыпана толстым слоем снега. Кроме нас на улице не было ни души. Тогда я испытал очень непривычное для себя ощущение. Как будто меня вдруг больше ничего не сковывало и я принадлежал только самому себе, а весь остальной мир с его правилами и обязанностями был чем-то бесконечно далеким от меня: о нем наконец-то можно было не беспокоиться, его можно было не бояться.

Кто знает, быть может, это была лишь иллюзия, но испытанное мной тогда чувство было потрясающим.

Этим ночным одиночеством мой брат сумел выкроить себе кусочек личной свободы в перемалывающей всех и вся системе общественных отношений — несправедливых, порочных, насильственных. Быть может, он заплатил за это слишком высокую цену — своим алкоголизмом и абсолютной оторванностью от других людей, но едва ли многие из моих знакомых способны как следует осознать это бесконечное стремление вырваться из предписанного нам обществом коллективного рабства, в которое я с ужасом вступал, готовясь со дня на день превратиться в какой-то очередной дешевый и бесполезный товар на рынке труда.

Такими мыслями заканчивалась моя прогулка и начиналась моя взрослая жизнь. За окном пробегал огромный темный город. Где-то в нем ехала дежурная машина сотрудников полиции, где-то молодая симпатичная девушка страдала от диареи, а еще где-то какая-то Алена вместе со своим грустным другом в спортивных штанах нюхала наркотическую соль.

2024